Работа №8

[naruto-festival]

Название: Лицедей
Персонажи: Дейдара, Куротсучи, Генма, ОЖП, ОМП
Тип: джен
Рейтинг: R
Жанр: драма, мистика
Дисклеймер: отказываюсь
Полученное задание (фраза): Быть героем — значит сражаться и против всесильной судьбы. (Стефан Цвейг)
Саммари: Мир – театр, а люди в нём актёры.
Предупреждения: возможен ООС, АУ, some kind of violence
Авторские примечания: посвящается моему самому-самому бету и гамму. С огромною любовью.
Размещение: запрещено

Фанфик был написан на Апрельский фестиваль

Темнело. В сумерках безликих переулочков, где неслышно пряталась судьба, сгущались мрачные тени. Они, словно неведомые звери, бродили в темноте городских джунглей, высовывая свои кровожадные морды из-за углов кособоких, с облезшей от времени штукатуркой, унылых кирпичных зданий. Единственный на этой улице фонарь был давно сломан. Помнится, когда-то несколько лет назад он, как будто бы прощально, несметно моргал в полуночной тишине, разрезая своим единственным, огненным глазом темноту.

Раз. Два. Три.
И дождь снова прощально накрапывает в кромешной тьме.
Вспышка. Вспышка. Вспышка.
И ледяные капли, лишённые светооператором последнего оптического аккорда, вновь в гордом одиночестве отстукивают свою поминальную песню.

Фонарь не работал с того времени. Местные уже сбились со счёта – столько жалоб они отправили в жилищные конторы. Единственное пятно света на этой забытой Богом улице так и не удосужились починить. Фонарь больше не отбивал ритм трёх четвёртых, замирая на дольную паузу. Фонарь молчал.

Раз. Два. Три.

Сырой ветер больно врезался Дейдаре в бледное, украшенное тёмными провалами усталости, лицо. Парень поднял голову, окинув осенние пустыри и горящие пламенными глазами одинокие верхушки многоэтажек отсутствующим взором. Его курносое лицо исказилось, шея вытянулась. Если бы таким движением поднял голову волчонок, было бы ясно, что он сейчас завоет. Летевшее навстречу облако стало хлестать его по рукам и лицу мокрыми плетьми холодного дождя.
Давно он так не задерживался на работе. Он помнил, что старый фонарь давно вышел из строя. Его не починили… С тех самых пор. А ходить в столь поздний час по улицам одному было не безопасно…
Тсукури недовольно поморщился. Он поднял воротник своего лёгкого плаща, спрятавшись от ветра, и ускорил шаг. Дорога была беспокойной, тревожной, полной странных шёпотков и звуков, и на ходу ему казалось, как будто бы земля шевелится под его ногами.
Пепельные рваные тучи ходили по доске небосклона с самого утра. Но дождь, свинцовыми тяжёлыми каплями вырвавшийся из-под их крыла, застучал по асфальту только к вечеру. Подгоняемый злобным ветром, угрожающе завывающим в колодцах закоулков, он больно, словно осиными жалами, жалил прохожих в их хмурые, пасмурные лица. Дейдара ничем не отличался от них: серый плащ, неприметный старый шарф, размокшие от влаги кожаные ботинки с обитыми носами, пустые, матово-голубые глаза и дежурная усталая улыбка вместо ответов на все заданные вопросы. Разве что волосы у него были не такие, как у всех. Какие-то по-весеннему светлые, медового цвета длинные, мягкие пряди струились по его плечам, спине, груди и скулам. Он ни разу не подстриг их… С тех самых пор.

- Пожалуйста…
Дейдара слышит его сбивчивый, почти утонувший в пощёчинах ударов, слабый шёпот. Внутри, там, под диафрагмой и сжавшейся от ужаса грудной клеткой, что-то стучит, ломая рёбра, разбиваясь о кальциевый костяк.
Дыхание сбилось. Широко распахнулись полные слёз и побледневшие от страха голубые глаза. Хочется разжать замёрзшие синие губы, закричать, что есть сил!
Вспотевшие ладони с силой зажимают исказившийся в ужасе рот. Нельзя. Уже в бесцветных глазах отражаются последние удары пульса старого, сломанного одноглазого фонаря – единственного на этой Богом забытой улице.
Раз. Два. Три.

В замочной скважине, противно лязгая, повернулся ключ. Тяжёлая дверь скрипнула, дохнув из глубины квартиры приятным запахом маминой стряпни. В животе заурчало.
- Дейдара, это ты? – севший женский голос с трудом переговорил телевизор, что-то задним фоном бормотавший на кухне.
- Да, мама.
Коротко и сухо. Как всегда.
Женщина вздохнула и, вытерев руки о фартук, вышла в коридор.
- Как прошёл день? – спросила она, усталым взглядом посмотрев на сына.
- Как всегда, - ответил тот, снимая ботинки. – Я всё-таки получил роль в спектакле.
- Вот как… - женщина кивнула, решив больше не задавать лишних вопросов, и вернулась в ароматную кухню.
Дейдара почувствовал острый укол совести. «Прости, мама».
Он тихо, словно кот на мягких лапах, пересёк коридор и вошёл в свою комнату. Подойдя к столу, он щёлкнул выключателем офисной настольной лампы, которую когда-то, когда у него ещё не было ни копейки денег, утащил из театра. Лампа, тихо зажужжав, и, словно немного подумав, зажигаться или нет, несколько раз моргнула и наконец-то загорелась, озарив комнату тусклым унылым светом. Тут всё было на своих местах – мать никогда сюда без острой необходимости не заходила. На столе валялась нетронутая пачка сигарет, стояла недопитая с утра чашка кофе, лежали помятые листки со сценариями и текстами диалогов, а на спинке стула всё так же висел тёмный полосатый пиджак. Казалось, что с тех самых пор ничего не изменилось.
Дейдара вытащил из портфеля новые помятые листки и бросил их на стол поверх старых.
«Новая роль. Новая прожитая жизнь. Должно получиться в этот раз».

Раз. Два. Три.

Настольная лампа трижды моргнула, и комната погрузилась в темноту. Сердце бешено забилось.

Вспышка. Вспышка. Вспышка.

Ничего не изменилось. Привычный тусклый свет ровной полосой струился по комнате, словно ничего и не происходило. Показалось?
«Я слишком много работаю».
Дейдара всегда говорил «работаю», хотя работой это не считал. «Лицедейство – разве это достойно?» - всегда отвечал он на многочисленные однотипные вопросы журналистов, интересующиеся его отношением к собственной профессии. Он кривил душой, он же актёр. У него была тысяча масок, тысяча личин, а какая из них была настоящей, решить никто не мог. Лицедей, лицемер – он уже и сам не знал, кто он. Он даже не хотел об этом задумываться. Лишь иногда только казалось, что он помнит себя в прошлом – громкого, солнечного мальчика, с пеной у рта доказывающего всем вокруг, а в первую очередь, себе, что только он знает, что есть искусство, настоящее, и он обязательно им это объяснит. Но время прошло, пролетело, осыпались на пол листы календарей, оставив после себя только груду мусора воспоминаний и какую-то жалкую, искусственную надежду, дань памяти и уважения детским идеалам и мечтам, которая всё ещё, пускай так редко, но иногда загоралась в его безжизненных глазах, которые, казалось, одни ещё жили на том, что когда-то можно было назвать его лицом.
Но на сцене Тсукури преображался. Его обычно затуманенный матовый взгляд загорался каким-то синим, глянцевым огнём, блеск его голубых глаз можно было увидеть даже с задних рядов. Он был хладнокровным убийцей, любящим отцом, нищим бродягой и высокомерным принцем, он мог принять какой угодно образ. Он жил на сцене, только в свете софитов, под которыми плавилась его восковая кожа, облачённый в пахнувшие пылью тяжёлые костюмы, окружённый такими же, как и он, служителями Мельпомены и старым реквизитом, он чувствовал себя счастливым. Для него открывался путь в новую реальность, где он мог прожить ещё одну ненастоящую жизнь, ещё одну тысячу ненастоящих жизней, в которых он мог по-настоящему плакать, любить и смеяться. Здесь, именно здесь расцветала поздними цветами его ещё живая надежда. Здесь все его былые идеалы и мечты воплощались в реальность. Здесь он говорил то, что хотел говорить. Знал, что говорить, считал нужным и верил в это. Здесь, сейчас, он надевал на голову выжженную сцену, как рыжий парик. Все, кто видел – все боялись, у него во рту шевелил ногами ещё не прожёванный крик, ему, словно пророку, цветами устилали след. Он актёр, он поэт, артист и живописец - он живой, его не осуждали – художнику дозволено изображать всё. Он не боялся страшного суда зрителей, каждым своим словом и жестом, неслучайным вздохом, каждой крошечной деталью, продуманной до мелочей, он говорил, что сам Бог заплачет над его жизненной книжкой, и побежит под мышкой с ней по небу, и, задыхаясь, навзрыд, будет читать её своим знакомым. Он знал и верил, что все эти, с провалившимися носами, его одного, как святыню, понесут на руках сквозь горящие здания, его одного будут ставить в пример и показывать в своё оправдание. Только его, потому что это он – тот, кто знает, что такое настоящее искусство, его служитель. Лицедей, лицемер.
В оконные стёкла снова постучал противный мелкий дождь. Тсукури, как будто бы на автопилоте, настежь раскрыл форточку, впустив в комнату сырость и холодный ноябрьский ветер. Он пах землёй и сырым асфальтом. Дейдара, наморщив нос, едва почувствовав этот до боли знакомый запах, тут же, словно ошпаренный, выскочил из комнаты, и кое-как выровняв шаг, вошёл в кухню, где его уже ждал неизменный крепкий кофе без сахара и такой привычный мамин ужин.
Сев за стол, Тсукури стал с жадностью поглощать хорошо прожаренный бифштекс.
- Голодный? – улыбнулась мать.
- Как волк, - промямлил сын, прожёвывая мясо.
- Что за роль ты получил?
Дейдара поднял на мать удивлённые глаза. Она никогда не спрашивала его о работе.
- Я… Я должен сыграть себя.
«Это невозможно».
- Вот как… - мать снова печально улыбнулась. – Актёр?
Сын молча кивнул, запивая ужин горячим кофе и морща нос от терпкого запаха уже ставшего ненавистным напитка.
Женщина больше ничего не стала говорить Дейдаре, оставив его наедине с ужином и своими мыслями. Она и так редко его о чём-либо спрашивала, заранее зная ответ на любой её вопрос – короткий и сухой, как всегда. Она не читала ему нравоучений, не учила его жизни, она знала, что он бы её всё равно не послушал. Хотя её мальчик никогда таким не был. Она помнила его шумным, счастливым ребёнком, неугомонным, который всегда пил эту жизнь нескромными, щедрыми глотками. Пусть он и немного грубоватый и излишне самоуверенный, с необъятными амбициями и юношеским максимализмом, но это её мальчик, и его она любит больше всего на свете. И всё изменилось, когда не стало старшего в чете Тсукури.

- Дейдара, сынок, беги домой! Беги домой, беги к матери! Я скоро вернусь!
Маленький мальчик, может, семи-восьми лет, с уже не в меру длинными, светлыми, медового цвета волосами, испуганно смотрит своими голубыми, чистыми, как весеннее небо, глазами, на отца, которого уводят под руки какие-то странные люди. Мальчик не понимает кто они, он не понимает, почему они куда-то ведут его отца и почему он, такой маленький-маленький мальчик, должен идти домой один по тёмной улице, на которой был сломан один-единственный фонарь.
- Папа! – Дейдара изо всех своих детских сил кричит вслед удаляющейся спине отца.
В ответ ему гулким эхом отдаётся лишь его собственный испуганный голос.

Но в последнее время её Дейдара стал совсем невыносим. Он начал курить, нередко возвращался из театра далеко после полуночи, в дребезг пьяный, ел только тогда, когда она сама варила ему ужин, пил кофе и всё время работал. Он жил второй жизнью, третьей, ещё десятками жизней, пытаясь найти в ней что-то такое, что может вернуть его к его собственной, настоящей. Порой госпожа Тсукури радовалась, когда на сцене видела своего прежнего, счастливого мальчика с горящими голубыми искорками-глазами, но это было ненадолго: действие, антракт, снова действие… Быть может, это были даже не его глаза, а блеск беспощадно палящих сценических софитов. Он был героем тысячи жизней, тысячи судеб, он раз в неделю спасал мир и говорил заученными сентенциями, раскрывал несуществующие души, он даже как-то неестественно дышал. И потом Дейдара снова погружался в привычное, ставшее ему таким родным, состояние нездорового летаргического сна, снова пил кофе, курил в перерывах и примерял на себя всё новые и новые маски.
-Дейдара, - тихо позвала женщина, повернувшись к сыну.
Тот оторвал свой уставший, лишённые какого-либо смысла, взгляд, от картинки в бесполезном чёрном ящике.
- Дейдара… Быть героем – значит сражаться и против всесильной судьбы тоже, - ещё тише сказала она.
Лицо Тсукури исказилось. Отпечатавшаяся на нём усталость растаяла в побледневших впалых щеках, растворилась в его голубых, матовых глазах, вновь приобретших прозрачный оттенок.

Раз. Два. Три.
Старый одноглазый фонарь одиноко пялится в темноту узкой улочки. Он всё ещё работает.
Дейдара, подгоняемый страхом и ноябрьским ветром, не оборачиваясь, со всех ног несётся домой, задрав голову и, словно ища спасения, умоляюще смотрит на горевшие кровавыми глазами верхушки многоэтажек.
Сдавленный стон боли вдруг глухо разрезает звенящий вечерний полумрак. Приглушённый смех, касающийся ушей мальчика, словно сквозь едкую пелену молочного тумана, противным лязганьем прозвенел во мраке грязного закоулка.
Мальчик останавливается. Крик, застрявший комом в его тоненьком горле, рвётся наружу. Дейдара зажимает себе рот руками, чтобы не выдать своего присутствия. Прижавшись спиной к мокрой кирпичной стене он, с суженными от страха зрачками, жадно впивается взглядом в темноту, которую тремя ровными вспышками разрывает сломанный фонарь.
Раз. Два. Три.

- Мне нужно работать, - Тсукури сорвался со стула и на негнущихся ногах вышел из кухни, даже не допив кофе.
В его комнате его встретил холодный порыв ветра из настежь распахнутого окна.
«Что за…» - Дейдара не успел подумать того, чего хотел. Офисная лампа на его столе, тихо зажужжав, на несколько секунд потухла и снова замерцала.
Раз. Два. Три.

***
- Всем спасибо. Перерыв пятнадцать минут.
Дейдара, услышав долгожданное «перерыв» прыжком соскочил со сцены и, на ходу шаря в карманах широких грязных сценических штанов, направился к выходу.
- Тсукури, останьтесь, - услышал он требовательный голос, когда уже почти пересёк зал и оказался у самой двери.
«Ну что ещё этому старому чёрту надо?» - актёр сокрушительно вздохнул и вернулся к режиссёру.
- Да, господин Ширануи?
- Что с вами, Тсукури? – Генма Ширануи, режиссёр театра, в котором Дейдара работал всю жизнь, как обычно жевал во рту зубочистку и внимательно сверлил подчинённого немигающим взглядом своих карих глаз.
- Всё в порядке, - Дейдара выдавил из себя беспечную улыбку. – Я просто устал.
- Не верю, - привычным тоном ответил режиссёр. – Вы не получите признания критиков за такую улыбку.
Тсукури фыркнул.
- Дейдара, завтра премьера, - серьёзно произнёс Ширануи, испытующе взглянув на актёра. Тот кивнул, ожидая продолжения.
- Береги себя, - буркнул он и, встав с кресла, зашагал в сторону выхода. – У тебя десять минут на перекур, а потом я с тебя шкуру спущу, - закончил Генма, даже не повернувшись.
Тсукури фыркнул и вышел из театра.

На улице было уже темно, хотя времени было ещё не так много, может, около шести часов. Вытащив из пачки сигарету, Дейдара закурил.
- Дейдара, ты как? – сзади его окликнул приветливый женский голос.
- А, Куротсучи, это ты, - юноша улыбнулся. – В порядке. Ты как?
Девушка смахнула с глаз чёлку и обворожительно улыбнулась.
- Не жалуюсь. А вообще, бросай курить, - засмеялась она, затягиваясь.
- Кто бы говорил, - тихо ответил Дейдара, исподлобья взглянув на напарницу.
Он знал её с самого детства. Девушка была, пожалуй, единственной его подругой, человеком, который знал о нём всё и даже немного больше. Наверное, только она знала, что он такой на самом деле. И как ни странно, она принимала его таким, какой он есть. Она не требовала от него хорошего настроения, никогда не просила рассказать, что с ним случилось – она понимала всё без лишних слов и просто была готова быть рядом. Наверное, она даже его любила. А Дейдара знал и чувствовал только то, что для него эта странная девушка значила чуть-чуть больше, чем просто всё.
- Куротсучи, - позвал Дейдара, бросив тлеющий окурок в лужу. – Давай напьёмся? – в его глазах блеснул какой-то задорный огонёк.
Девушка подняла голову на друга и улыбнулась ему уголками своих тёмных глаз. Заглянув в их непроницаемую чёрную бездну, Дейдара вдруг увидел свою крошечную фигурку, как она с бешеной скоростью летела туда вниз, в пропасть, падала и разбивалась где-то там, в кромешной беспросветной тьме.

Раз. Два. Три.
Фонарь всё ещё горит.
- Дейдара, сынок… Прости меня… - последнее, что услышал маленький мальчик, зажав в ужасе мокрой ладонью синие от холода губы.
Отчаяние. Всего лишь кусок картона против шторма.
Страх, который не должен подавать совета. Чего теперь бояться?
Сорвавшись с места, мальчик помчался со всех ног в сторону дома. Замёрзшая земля горит под его ногами, вскипает, как лава, бурлит, плюёт в него бетонными осколками малодушия и трусости. В навсегда потухших голубых глазах только пылающими алыми кровоподтёками загорается ненависть на синем, мёртвом лице, освещая бегущему от самого себя путь.
Фонарь погас.

- Дейдара? Дейдара! – его бесцеремонно трясут за плечо, вынуждая прийти из себя.
- А… - глаза, потерявшие фокус, вновь обретают какой-то туманный оттенок былой осмысленности и внимательно, немного отчаянно и нервно бегают по старым обожжённым кирпичам.
- Эй, братик, ты в порядке? – наконец, глаза обретают фокус.
Куротсучи, нахмурившись, так и не отпустив его плеча, внимательно бродит взглядом по его исказившемуся лицу.
– Нам пора. Время, - болезненно улыбнувшись, скривившись, как от зубной боли, пробормотал он.
Куротсучи фыркнула. Отпустив его, она бросила окурок на асфальт, и, переступив порог театра, хлопнула тяжёлой дверью.

Раз. Два. Три.
S.O.S.

***

На сцене был коряво воссоздан грязный подвал, больше похожий на пещеру. Потолок - тяжёлые, каменные своды, закопчённые, с обвалившейся штукатуркой, которые давят своей массой, словно хотят придавить ползающих по сцене крошечных букашек. Тусклый свет падал от зрителя и, сверху вниз, — из крошечного квадратного окна с правой стороны.
Единственный фонарь на этой Богом забытой улице.
Где-то на огромной реквизитной русской печи, невидимый никому, возится и кашляет Актёр.

- В карты играл? – прокуренным голосом продекламировали за столом, стоявшим посреди сцены.
- Играл... – угрюмо отозвался второй голос, принадлежавший кому-то, кто, скрипя пружинами в матрасе, приподнимался на нарах.
- За это и били...
- М-мерзавцы...
Снова какая-то возня, театральный, наигранный кашель с огромной печи. Актёр, опомнившись и высунув свою голову с печи, собрался вдруг хрипло что-то протянуть, как голос ему внезапно отказал.
В палящем свете огненных софитов Тсукури увидел его.

Иссиня-бледное мёртвое лицо, истерзанное шрамами рубиновых кровоподтёков, казалось словно прибитым, впаянным в ледяной грязный асфальт.

На первом ряду, в самом его центре, сидел не человек. Его мёртвое, синее лицо, оскалившись в улыбке гнилых зубов, отчётливо проступало на безликом фоне серых и чёрных костюмах зрителей красными кровавыми пятнами, ножом втыкаясь в больное сознание Актёра.
Отец держал в руках две белые розы.

- Дейдара! – прошипела из-за сцены Куротсучи.

Актёр, снова кашлянув и не сводя глаз с бродивших на бледном лице отца неясных теней, сложившихся в зловещую, безумную гримасу слепого гнева, хрипло простонал:
- Однажды тебя совсем убьют... до смерти...
Простонал и понял, что каждым словом, каждой выдохнутой буквой он подписал себе смертный приговор.
- А ты — болван, - немного злобно ответили ему с нар. Игравший Сатина был явно недоволен расторопностью напарника.
- Почему? – наигранно удивился Актёр, всё ещё не сводя глаз с того, что раньше было его лицом.
Ширануи, наблюдавший за спектаклем из будки звукорежиссёра, заскрипев зубами, что-то злобно прошептал, надвое раскусив неизменную зубочистку.
А в зрительном зале, где повисло напряжённое молчание, где на первом ряду, в самом его центре, сидел не человек. Белые розы в его руках вдруг стали терять свои лепестки.

Раз. Два. Три.

- Потому что — дважды убить нельзя, - назидательно ответили с нар.
Щёки мертвеца сабельным ударом располосовала кривая, безумная улыбка. Его лукавый, гнилой взгляд, смотрел прямо в Дейдару, прямо в его сжавшуюся от испуга больную душу, которая застыла где-то там, под рёбрами, нервно ударяясь сердцем в грудную клетку.

- Не понимаю... почему — нельзя? – борясь с отчаянием, дрожащим голосом прошептал Дейдара и в кровь прикусил губу, чтобы не закричать. На него вновь своей жирной тушей навалился давно позабытый детский страх. В его полураскрытых губах снова шевелил ногами тот непрожёванный крик.

А розы продолжали прощально терять свои лепестки. Словно и не было никогда никакой сцены, никакого Дейдары и нескольких сотен зрителей, как будто они по-прежнему цвели в своём саду, и просто вдруг наступила осень. А мир вокруг так же просто вдруг куда-то исчез, оставив в зале только маленькую, крошечную фигурку светловолосого голубоглазого мальчика, который пустыми, чёрными глазами смотрел, как слезами падали на тёмную, мутную воду пола белые лепестки.

***
Где-то за сценой, невидимый, всё ещё возился и кашлял от едкого сигаретного дыма Актёр.

- Перестань курить, - прошипела Куротсучи, злобно просверлив напарника убийственным взглядом чёрных глаз.
Эта роль была всего лишь ролью второго плана. Реплики Дейдары к четвёртому действию уже закончились, впрочем, как и вся его активность на сцене тоже. Тсукури поклялся себе, что больше никогда на неё не выйдет, пусть только всё это поскорее закончится. Поклялся, пообещал, что ни одной личины больше не посмеет на себя примерить, пусть это и последнее, что дарило ему хоть какую-то крупицу счастья и жалкого оправдания своего никчёмного существования. Он видел лишь синее, мёртвое лицо отца и никак не мог успокоиться, его тонкие длинные пальцы тряслись, вытягивая из пачки сигарету за сигаретой, нервно щёлкая зажигалкой и пуская клубы зловонного дыма. «Этот кретин Ширануи меня порвёт», - скользнула в голове посторонняя, шальная мысль, заставив губы актёра дрогнуть в кривой, неискренней ухмылке.
«Быть героем…» - вспомнил он, выпуская в потолок кольца дыма.
На сцене происходила дружеская попойка. Что-то воодушевлённо кричал Сатин, размахивая руками и очерчивая в воздухе человеческий силуэт, басом смеялся Бубнов, гремели стаканы, и булькала вода в бутылке из-под водки, они пели песни, незаметно вытирая слезящиеся от света софитов глаза.
Дейдара внимательно вслушивался в диалоги, но их не слышал, в его голове происходил настоящий хаос. Пир во время Чумы, Содом и Гоморра, он слышал только треск огня в своей голове и чувствовал, как никотин, заполняя его лёгкие, словно чугун раскалёнными плавлеными волнами растекался по телу, застывая в груди неподъёмными гирями, мешая ему спокойно дышать. И мир не перевернулся, всё осталось, как прежде, просто какой-то добродетель окатил этот хаос вёдрами лавы кипящей крови. Всё смешалось, и посреди этого праздника, где его мысли взрывались, как гранаты, трещали костром и взмывали к потолку языками адского пламени, просто не было больше людей. Не было слышно слов, их было не разобрать, существовал только пронзительный свет чёртовых софитов, горящих одним-единственным огненным несметным глазом, как последние всхлипы старого фонаря, которые разбивали его сознание на тысячи острых осколков, и, мешаясь в красной луже, мозаикой складывались в безумное, в засохших кровоподтёках, мерзкое синее лицо.
Он окинул обезумевшим взглядом закулисное помещение. Какие-то коробки, реквизит, верёвки, чемоданы, безногие стулья, вешалки, мебель, пыльные грязные рваные плащи, старая, использованная уже не один раз бутафория, врезавшаяся в его сознание и превращавшаяся в окровавленные, всё ещё похожие на живые, руки отца. Дейдаре казалось, что он, как безумный Герострат, сжигал Храм Артемиды, смеясь сумасшедшим безумным смехом, видел в его дверях человека с синим окровавленным лицом, к ногам которого падали невинные белые розовые лепестки, земля горела под его ногами, словно лава, она шевелилась, вставала на дыбы, словно дикая огненная кошка, стреляла в него кипящими плевками, он вяз в ней по колено, она обжигала, и из темноты горящих окон на него смотрело мёртвое, синее лицо, не произнося ни слова и убивая его своим укоризненным взглядом. Без вины виноватый, маленький светловолосый мальчик, ещё даже и толком не знающий, что это такое – жить, который испил до дна чашу эту мирской грязи, выжал всю её боль до самой последней капли, такой жалкий, такой несчастный, из последних сил пытающийся бороться с разросшейся до гигантских размеров мертвенно-синей совести, которая своими окровавленными клыками разрывала обрывки его давно уже пустившей червоточину души. Всё прогнило и умерло, оставив после себя только больные воспоминания, и даже жалкая надежда, которой он всегда гордился – её не стало, она с клубами дыма поднималась под закопчённый потолок и звала за собой.
«…Значит бороться и против всесильной судьбы», - сквозь пелену едкого дыма до него вдруг донёсся тихий голос матери. «Дейдара», - услышал он.
В углу комнаты за кулисами стоял единственный целый табурет. Сверху на пол лился тусклый свет, закрываемый тенью деревянной колонны, поддерживающей театральные красные кулисы. Старая проводка в театре была давно испорчена, и голая лампочка, не съеденной грушей болтавшаяся на потолке, который, как и в любом театре, был похож на высокий недосягаемый купол, покачивалась и изредка неуверенно моргала и вновь загоралась, снова прерываясь на дольную паузу. Она словно пела свою прощальную песню, робко и заикаясь, а потом вдруг кричала в голос и рыдала навзрыд, пугалась и, вздрогнув, снова замолкала, разрезая полумрак своим одиноким глазом.
«Я не герой. Прости, мама».
Что-то засвистело и загремело, и непонятно от чего сбившееся дыхание вдруг, дёрнувшись и постучавшись в сжатые губы, опало и скатилось вниз, вздрогнув и зазвенев в ватной тишине.

Вспышка. Вспышка. Вспышка.

Лампа прощально замигала, отбивая ритм какой-то едва слышной тюремной песни.

Раз. Два. Три.

Реквизитная дверь, стоявшая с той стороны кулис, где только что курил Дейдара, быстро отворилась, и, гулко топая пятками по деревянной сцене, раньше времени в действие, бледный и перепуганный более, чем просто естественно, вбежал Барон.
Ширануи, внимательно следивший за происходящим, чертыхнулся, но где-то про себя заметил, что никогда раньше не замечал такой хорошей игры у этого статиста. «Нужно будет поставить его в пару Тсукури», подумал он. «Если только я его после этого не уволю», - заскрипел зубами режиссёр.
Барон, стоя на импровизированном пороге, не мог отдышаться и, наконец, собравшись с силами, прохрипел:
- Эй... вы! Куротсучи! Иди... идите сюда! За кулисами... там... Тсукури... удавился!
Глаза Генмы раскрылись от негодования и удивления, а на первом ряду уронила на грязный пол под ногами нечеловека последний лепесток опавшая белая роза.
Повисло неловкое молчание. В зале зашептались.
Генма, выбежав из звукорежиссёрской и громко хлопнув дверью, помчался по коридору к сцене, и, выскочив прямо на неё, метнулся за кулисы и столкнулся с выбежавшей оттуда Куротсучи. Она остановилась и посмотрела на режиссёра своими пустыми, чёрными безднами. Широко раскрыв глаза, она медленно, шатаясь, словно колос, подошла к столу. На неё исподлобья взглянул Сатин.
- Эх... испортил песню... дур-рак! – негромко, на автомате прошептал он.

Зал взорвался бурей оваций, поднявшись с ног. Они свистели, хлопали, кричали браво и бис, с задних рядов бежали восторженные фанатки, мечтавшие подарить любимому актёру цветы.
И на сцену сверху, разочаровав всех до единого и от удивления притихших зрителей небольшого камерного театра, с неестественным грохотом обрушился белый матовый занавес. И только на первом ряду хлопал мёртвый человек, оскалившись своей гниловатой безумной улыбкой.

Раз. Два. Три.